Неточные совпадения
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь
в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому
открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Одно и так попало нечаянно
в колеса французского парохода: командир хотел
открыть огонь по
городу.
Меня поражало уже то, что я не мог
в нем
открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам
в губернские и столичные
города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому
открыть мастерскую
в городе, кому — за Окой,
в слободе Кунавине.
Иван Фомич выставил миру два ведра и получил приговор; затем сошелся задешево с хозяином упалой избы и
открыл"постоялый двор", пристроив сбоку небольшой флигелек под лавочку. Не приняв еще окончательного решения насчет своего будущего, —
в голове его мелькал
город с его шумом, суетою и соблазнами, — он устроил себе
в деревне лишь временное гнездо, которое, однако ж, было вполне достаточно для начатия атаки. И он повел эту атаку быстро, нагло и горячо.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем
открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а
в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что
в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич
в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание,
в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что
в их
городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
— Да собственного-то виду у него, может быть, и не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ много проходит! — объяснил,
в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне главным образом надобно узнать, из какого именно
города значится по паспорту господин Тулузов… Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и не кто другой, как я,
открою убийцу этого мальчика!
Вскоре я узнал, что пророка выслали из
города по этапу. А за ним исчез Клещов — женился выгодно и переехал жить
в уезд, где
открыл шорную мастерскую.
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили
в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо
открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что
в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
А молодое земство не
открывало лечебницы ни
в городе, ни возле, ссылаясь на то, что
город уже имеет свою больницу.
Григорий Иванович, по традиции, каждый сезон
открывал обязательно «Ревизором» всюду, будь то губернский
город или ярмарочный театр. Для последнего у него был особый «Ревизор», так сильно сокращенный, что труппа
в десять человек играла его.
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается
в землю огромный пурпурный занавес,
открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих
в нем. Вдали,
в темной массе
города, невидимая рука сеяла огни, а здесь
в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще не взошла, над полем лежал теплый сумрак…
Ночью он сам потихоньку выпроводил сына за
город с проезжими офицерами, которые обещали записать молодого человека
в полк, и потом, возвратясь к жене,
открыл ей истину, горькую для ее материнского сердца.
В русских траншеях
открыли новую батарею
в самом близком расстоянии от
города: двадцатичетырех фунтовые ядра с ужасным визгом прыгали по кровлям домов; камни, доски, черепицы сыпались, как град, на улицу; и все проходящие спешили укрыться по домам.
— Отец-то? Вопрос не легкий. Род наш, Колесниковых, знаменитый и древний, по одной дороге с Рюриком идет, и
в гербе у нас колесо и лапоть, того-этого. Но, по историческому недоразумению, дедушка с бабушкой наши были крепостными, а отец
в городе лавку и трактир
открыл, блеск рода, того-этого, восстановляет. И герб у нас теперь такой: на зеленом бильярдном поле наклоненная бутылка с девизом: «Свидания друзей»…
И вот Артамонов, одетый
в чужое платье, обтянутый им, боясь пошевелиться, сконфуженно сидит, как во сне, у стола, среди тёплой комнаты,
в сухом, приятном полумраке; шумит никелированный самовар, чай разливает высокая, тонкая женщина,
в чалме рыжеватых волос,
в тёмном, широком платье. На её бледном лице хорошо светятся серые глаза; мягким голосом она очень просто и покорно, не жалуясь, рассказала о недавней смерти мужа, о том, что хочет продать усадьбу и, переехав
в город,
открыть там прогимназию.
— Итак, они остаются. Демьян Лукич, вы поместите их во флигеле. С тифозными мы справимся во второй палате. Завтра я поеду
в город и добьюсь разрешения
открыть стационарное отделение для сифилитиков.
Егорка прижал
в свое время у Сидора Кондратьича несколько сотен рублей; Егор Иванов опутал ими деревню; Егор Иваныч съездил
в город, узнал, где раки зимуют, и
открыл кабак, а при оном и лавку,
в качестве подспорья к кабаку; а господин Груздёв уж о том мечтает, как бы ему «банку» устроить и
в конец родную Палестину слопать.
В городе нашем старинное шведское ядро, знаете… там оно среди площади поставлено… ведь это он его
открыл.
Так шло месяц и два. Перед новым годом приехал
в их
город его шурин и остановился у них. Иван Ильич был
в суде. Прасковья Федоровна ездила за покупками. Войдя к себе
в кабинет, он застал там шурина, здорового сангвиника, самого раскладывающего чемодан. Он поднял голову на шаги Ивана Ильича и поглядел на него секунду молча. Этот взгляд всё
открыл Ивану Ильичу. Шурин раскрыл рот, чтоб ахнуть, и удержался. Это движение подтвердило всё.
Вавило
открывал форточку —
в камеру вливались крепкие запахи навоза, дегтя, кожи и отовсюду из
города доносился странный гул, точно кто-то разорил все вороньи гнезда
в садах.
Мысль наткнулась на новую тропу — что, если и
в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами
в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и
открыть торговлю? Здесь — жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина
в этом поможет людям,
в случае если дело с нею не сойдётся, — она не зря говорит, что без неё — затравят! Он долго путался
в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой почвы.
— Ухожу. Как, бог даст, устроится она, с тобой ли, с кем ли, я и пошла. Шесть годов думаю об этом. Ты женись на ней, женись, это лучше всего тебе! Мельницу — продай, да
в город, лавочку
открой там — вот тебе и хорошо будет. Она тоже не крестьянка, Хриська-то. Ей за прилавком стоять — самое место!
Теперь, когда явился Филипп Иванович, настоящий двигатель жизни, и я рассказал ему о ходе местных дел, было решено, что он останется
в городе, добудет денег,
откроет торговлю чем-нибудь, возьмёт Алёшу приказчиком себе и примется за устройство газеты для нас. А Василий, сын лесника, уехал
в губернию, к рабочим.
Тот же вечер. Конец улицы на краю
города. Последние дома, обрываясь внезапно,
открывают широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку. По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрела, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями.
В воздухе порхает и звездится снег.
И видит Аггей: идут его воины-телохранители с секирами и мечами, и начальники, и чиновники
в праздничных одеждах. И идут под балдахином парчовым правитель с правительницей: одежды на них золототканые, пояса дорогими каменьями украшенные. И взглянул Аггей
в лицо правителю и ужаснулся:
открыл ему Господь глаза, и узнал он ангела Божия. И бежал Аггей
в ужасе из
города.
Поехали. По
городу проезжали, — все она
в окна кареты глядит, точно прощается либо знакомых увидеть хочет. А Иванов взял да занавески опустил — окна и закрыл. Забилась она
в угол, прижалась и не глядит на нас. А я, признаться, не утерпел-таки: взял за край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, — и
открыл так, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрела —
в уголку сердитая сидит, губы закусила…
В кровь, так я себе думал, искусает.
Врач заключил, что Павел Николаевич умер от антонова огня, а
в городе утверждали, что он был отравлен для того, чтобы не
открыл ничего более.
Мне стало противно, и я тоже ушел из театра, да и не хотелось мне слишком рано
открыть свое инкогнито. На улице я взглянул
в ту сторону неба, где была война, там все было спокойно, и ночные желтые от огней облака ползли медленно и спокойно. «Быть может, все это сон и никакой войны нет?» — подумал я, обманутый спокойствием неба и
города.
И он вправду
открыл истину — для себя, для этого вот дома на Съезженской улице
в городе Томилинске.
Ее
открывает Язон, или, как его называли
в городе, Насон Моисеевич Моисеенко, поручик
в отставке.
Андрей Андреевич Сидоров получил
в наследство от своей мамаши четыре тысячи рублей и решил
открыть на эти деньги книжный магазин. А такой магазин был крайне необходим.
Город коснел
в невежестве и
в предрассудках; старики только ходили
в баню, чиновники играли
в карты и трескали водку, дамы сплетничали, молодежь жила без идеалов, девицы день-деньской мечтали о замужестве и ели гречневую крупу, мужья били своих жен, и по улицам бродили свиньи.
Появление на похоронах князя ненавистной ей. Александрины
открыло ей глаза. Она поняла, почему сын не намерен покидать Петербурга. Она — эта женщина, несколько лет уже составлявшая кошмар княгини, была здесь —
в одном с ней
городе. Поведение сына
в церкви, о котором она узнала из светских толков, доказывало, что он далеко не излечился, как она надеялась, от своей пагубной страсти. Княгиня же была бессильна против этой женщины, отнимающей у нее ее любимца.
В настоящее время это один из самых видных торговцев у нас
в городе. Он торгует посудой, табаком, дегтем, мылом, бубликами, красным, галантерейным и москательным товаром, ружьями, кожами и окороками. Он снял на базаре ренсковый погреб и, говорят, собирается
открыть семейные бани с номерами. Книги же, которые когда-то лежали у него на полках,
в том числе и третий том Писарева, давно уже проданы по 1 р. 5 к. за пуд.
Он был очень осторожен. Он как бы вскользь только говорил о себе, сказал, что он купец, имел торговлю бакалеей
в одном из больших губернских
городов, да передал дело брату.
В Петербург приехал присмотреться, нельзя ли какое-нибудь дело
открыть в столице.
Прошел еще год. Царь основал свою постоянную резиденцию
в Александровской слободе, которая
в короткое время обратилась
в город и торговый центр, и туда стали стекаться со всех сторон земли русской купцы со своими товарами, строить дома и
открывать лавки.
Сегодня приехала генеральша из Москвы и задала мне такую гонку за съезд, что просто беда. Ежели, говорит, ты и
в городе так себя вести будешь, то я тебя выгоню вон! Уж я ли ей не потрафлял, а она мне ни
в чем уважать не хочет. Ежели еще раз меня обругает, то плюну на нее, брошу это самое медиумство и
открою собачий двор. Завтра съезжаем с Черной Речки.
А время шло да шло, а хлопец все рос; и все его Савкой звали, и
в науку его отдали, — я все не собралась
открыть тайну, и все мучилась, и все собиралась
открыть, что он некрещеный, а тут, когда вдруг услыхала, что его даже
в попы ставят, — побежала было
в город сказать, да меня не допустили и его поставили, и говорить стало не к чему.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших
в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей
в сравнении с звуками пальбы, слышными за
городом. Это было бомбардирование, которое
в 5-м часу приказал
открыть Наполеон по
городу, из 130-ти орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.